Юрий Иванов-Милюхин - Драгоценности Парижа [СИ]
— Пора бы начать, пока не пристрелялись, — урядник Дарганов покосился на гарцевавшего перед строем сотника Лубенцова, добавил будто себе. — Если шары начнут скакать между рядами, строя мы не удержим.
— Дядюка Дарган, так я с тобой? — задрал голову кверху побледневший малолетка. Он провожал глазами каждый огненный шар.
— Сказано уже, меня держись.
Ядра опустились ниже, со спины прилетели крики построенных за конниками раненных пехотинцев. Наконец, сотник развернул кабардинца мордой к казакам, выхватил из ножен шашку:
— Пики к бою–у–у, — донесся его зычный голос.
Лес торчащих вверх копий сверкнул наконечниками сбоку лошадиных голов, всадники напряглись, наклонились вперед. Кто–то торопливо проверял, удобно ли прилажена с левого бока шашка, кто–то сдвигал к середине пояса кинжал с обычным ножом за ним, а кто под рубахой нащупывал нательную ладанку, в который раз кладя на себя объемный крест. Кони беспокойно забили копытами и замерли, будто учуяли опасность. Дарган зыркнул из подлобья на пригнувшегося к холке малолетку, поудобнее перехватил деревянный черенок пики. Как всегда, по коже у него пошел гулять нервный зуд, а челюсти намертво стянулись.
— Лавою–у–у… пош–ше–ел-л… — гаркнул сотник.
Хорунжий вскинул над строем цветастое полотно, пустил скакуна мелкой рысью вслед за командиром. Знамя развернулось, заполоскалось на ветру, увлекая за собой ряды всадников. Дарган даже не пошевелил поводьями, его кабардинец сам перешел на тряский бег. Сбоку сотни замелькали красные башлыки и лес пик остававшихся на местах кубанцев в белых папахах. Их черед еще не пришел.
Кони выбежали на зеленый луг, прибавили ходу. Впереди, на склоне пологого холма, засверкали огоньки выстрелов, поднялись к небу комковатые клубы белого дыма от залпов мортир. Нужно было за летучие мгновения проскочить открытое место, чтобы на полном скаку врезаться в ряды противника и заработать шашкой налево и направо. Без понуканий лошади перешли в галоп, вскоре от дыма и грохота глаза их вылезли из орбит и они понесли всадников не разбирая дороги. Ряды сломались, сотня рассыпалась по полю как горох из мешка. Воздух пронизался пронзительным свистом, которым терцы подбадривали себя вместо русского «ура». Дарган обернулся на летящего за ним малолетку, хотел напомнить о приказе, но тот по лошадиному вытаращил глаза и раззявил рот, крича что–то несуразное. Он выругался, заметил вдруг, как сорвалась навстречу казакам лавина закованной в железо тяжелой кавалерии неприятеля. Вперившись в нее зрачками, Дарган отобрал жертву — огромного кирасира на похожем на лошадь Ильи Муромца могучем скакуне. Приподняв пику, направил острие не в панцирь, а под горло противнику, он помнил про толщину брони и теперь пойти напролом его не заставили бы никакие обстоятельства.
Сколько раз наконечник соскальзывал с вражеских доспехов, предоставляя жизни повисать на волоске, столько же раз Дарган снова и снова пытался проткнуть железо, накапливая опыт рубцами на теле. Но всякий раз оказывалось, что французская сталь по качеству ничем не уступала русской.
Глаза его видели только уверенно несущегося на него кирасира, мир перестал существовать, он сузился до пятачка под железным шлемом с высоким гребешком. Когда до противника оставалось не больше пяти метров, Дарган повел копьем влево, а уздечку рванул вправо, заставляя животное завернуть голову едва не на собственную спину. Он знал по опыту, что, выполнявший команды беспрекословно, в горячке боя конь мог его не послушаться, вгрызаясь зубами в груду тел, не ощущая собственной боли. Сейчас же он с жутким всхрапом прыгнул в сторону, направленное в сердце казака кирасирское острие копья лишь порвало рукав на черкеске. Зато широкий наконечник казачьей пики угодил как раз под квадратный подбородок француза, проткнул горло насквозь и выперся из затылка. Кавалерист вылетел из седла, ударился о землю, забирая с собой пику. Дарган не оглянулся, он не чувствовал, что нервная дрожь перед наступлением уступила место звериному азарту, им овладела только жажда крови, жажда мести за погибших друзей, так и не увидевших стен знаменитого города Парижа. Выдернув из ножен шашку, он бросился на следующего противника, успев срубить тому голову до момента, когда он его заметил. Но третий всадник в разукрашенных перьями доспехах приготовился подравнять плечи ему, попыхивая ослепительно сверкавшей на солнце сабелькой, кирасир упорно приближался на расстояние удара.
Вокруг вертелась настоящая карусель, разобрать, чья лошадь подталкивала родного коня на орущие и ржущие окровавленные обрубки, не представлялось возможным, как не было мгновения, чтобы оглядеться вокруг и оценить обстановку. Дарган лишь интуитивно чувствовал, что следом упорно пробирается потерявший рассудок малолетка из прибывшего из станицы Стодеревской, откуда родом он сам, пополнения.
А кирасир напирал, вероятно, он видел подвиги казачьего урядника и во чтобы то ни стало решил его уничтожить. Как бы походя он отхватил руку махнувшему в его сторону шашкой казаку, срубил потерянного кем–то малолетку, с загородившей дорогу лошадью не стал церемониться тоже, полоснув ее лезвием по горлу. Дарган принял вызов, он был заводным, этот потомок испокон веков живущих на левом берегу Терека русских старообрядцев и посватавшего его прабабку дерзкого джигита из чеченского тейпа. Зрачки вспыхнули бешенным огнем, губы растянулись в белую линию, руки стали горячими от прилива силы. Он выбросил шашку перед собой, заджигитовал ею, создавая подобие сверкающего круга, чем заводя противника еще больше. Заставил коня грудью расшвырять лошадиные крупы с человеческими тенями на них и продрался на расстояние удара. Кирасир поймал момент, приподнялся в седле, со свистом рассек воздух саблей. Казак едва успел отклониться, светлая линия на миг отрезала его от мира, принудив по иному взглянуть на действительность. С ответным ходом он тоже опоздал, противник снова был начеку. Будто издеваясь, кирасир закрутил саблей сплошной стальной круг, какой перед этим показал Дарган. Он джигитовал с ловкостью, словно всю жизнь прожил у подножия Кавказских гор, при этом улыбаясь во весь большой рот на красивом усатом лице. И это его умение вкупе с наглючей усмешкой отрезвляло, призывая не только к смелости, но и к разуму. Дарган осознал, что с подобным врагом ему вряд ли справиться, он зарычал по звериному, извлекая из глубин души новые силы для защиты теперь уже собственной жизни.
Рослый кирасир измывался, он видел, что его соперник не только слабее физически, но может быть сломлен и духовно. Скорее всего, он не ведал поражений — такими уверенными выглядели его действия. Как бы в подтверждение своего искусства, француз резко качнулся в сторону, срубив голову еще одному терцу. И тут же сверкающий круг перед ним вспыхнул опять, подсвеченный посередине словно для издевки брезгливой ухмылкой. Сплошное колесо неумолимо приближалось, и не было силы, которая остановила бы его вращение. Дарган закричал, забил каблуками под брюхо коня, заставляя того ускорить смертельную развязку. В бессильной ярости он выхватил из ножен кинжал, метнул в противника, в его ухмыляющийся рот. И вдруг заметил, что ослепительный веер перед кирасиром, которым он как бы обмахивался, неловко сложился, левой рукой тот попытался вырвать застрявший в скуле кинжал. Это продолжалось всего несколько мгновений, кирасир выдернул лезвие, отшвырнул его от себя и в бешенстве оскалил зубы. Прежде чем лишить врага жизни, он снова был готов поиздеваться над ним, но теперь с еще большим наслаждением. Но он просчитался, именно моментального росчерка времени хватило Даргану, чтобы концом шашки дотянуться до холеного лица и полоснуть по нему ото лба до подбородка. А затем без замаха пустить лезвие под края медного шлема, как бы подравнивая впечатляющий выступ на широких плечах. Голова кирасира с удивленными глазами задержалась на одном из эполетов, скатилась по доспехам на холку лошади, заставив ту с утробным ржанием отпрыгнуть в сторону. Туловище еще качалось в седле, оно не спешило покидать пригретое место, но ярость Даргана была такой сильной, что он не мог оставить его в покое. Всадив в бока кабардинца каблуки сапог, он привстал в стременах и начал рубить мощное тело с плеча, разваливая его до основания. Он опомнился только тогда, когда обе части в начищенных сапогах, дымясь внутренностями, свалились со спины лошади по обе ее стороны. Лишь после этого смахнул рукавом черкески обильный пот, повел по сторонам вылезшими из орбит глазами.
